Активность Осьминога не постоянна. Его действия можно наблюдать лишь в определенные периоды, когда он дает толчок какому-нибудь процессу. Об одном из таких периодов активизации Осьминога, времени перед Второй мировой войной, мы уже говорили (и еще далеко не закончили). Теперь начнем говорить еще об одном периоде активизации этого монстра – шестидесятых годах 20-го столетия. Политические перемены, которые произошли в это время, теснейшим образом связаны с открытием ЛСД. 19 апреля 1943 года, в день начала восстания евреев в Варшавском гетто, Альберт Хофманн, швейцарский фармаколог, только что синтезировавший ЛСД, попробовал некоторое количество этого препарата и улетел. Точнее совершил свое знаменитое путешествие на велосипеде, которое и стало первым в истории психоделическим трипом.

Наркоманы еврейской национальности обычно подчеркивают символичность совпадения времени восстания в Варшаве и перехода Хофманна в иное измерение реальности. Исследователь Осьминога, конечно, не может не согласиться с тем, что это совпадение символическое и отнюдь не случайное. Просто потому, что в деяниях Осьминога не может быть ничего случайного. Если уж он где-то (и для чего-то) провоцирует восстание, то великое открытие, спровоцированное им в другом месте, как-нибудь да связано с этим восстанием. Но дело не в этом. Дело в том, что уже через десять лет некоторые спецслужбы начнут интенсивно исследовать ЛСД – на предмет, нельзя ли его использовать, например, для провоцирования или подавления всякого рода восстаний. А через двадцать лет великий Тимоти Лири начнет кормить этим препаратом всех без разбору. И мир начнет меняться. Но вскоре Тимоти Лири будет посажен в тюрьму, а ЛСД запрещен.

И тут возникает много вопросов. Не являлся ли этот Тимоти провокатором (хотя бы и невольным), закрывшим возможность изучения ЛСД? Продолжились ли исследования ЛСД после запрета (и, если да, то к чему они привели)? Насколько изменился мир после подавленной властями психоделической революции? Изменился-то точно, но в чем суть этих изменений? Ведь не только же в том, что американское общество стало менее тоталитарным. На эти (и многие другие) вопросы так сразу и не ответишь. Но попробовать подобраться к ответам на них можно. Для начала – несколько интервью, людей имевших отношение к ЛСД. Эти интервью взяты из книги Роберта Форте «Тимоти Лири: Искушение будущим». Тексты радикально сокращены (так что вздохов по Лири в них почти не осталось, зато проявилась ментальность людей, участвовавших в психоделическом движении, и отчасти обнажилась его суть). А на следующей неделе посмотрим на социальный и политический фон перемен, вызванных манипуляцими Осьминога с ЛСД.

Для начала – интервью Филиппа Слейтера – автора бестселлера «Поиски одиночества» (1970). После окончания Гарварда с 1950 по 1952 год был невольным участником исследовательской ЛСД-программы, проводившейся ЦРУ, которое финансировало тайные исследований в Гарварде и в некоторых других местах в США. В этих экспериментах студенты Гарварда и другие добровольцы принимали ЛСД. Целью экспериментов было вызвать у них временное помешательство. «Цель заключалась в том, чтобы сделать людей безумными, – рассказывал Филлипп Слейтер. – Несмотря на неприятный характер и концепцию эксперимента, большинство из нас оценили трансцендентальный опыт, полученный в его результате, как полезный». Правительство США инициировало много подобных исследований, целью которых было раскрыть возможности применения психоделиков для контроля над сознанием и его изменения, что, по их мнению, можно было бы использовать для создания химического оружия и в шпионских целях. Эти эксперименты описаны в книге Мартина Ли и Брюса Шлэйна (Martin Lee Bruce Shlain, Acid Dreams).

Роберт Форте: Давай для начала поговорим о твоей работе с ЛСД в Гарварде, которую спонсировало ЦРУ.

Филипп Слейтер: О’кей. Я проводил кое-какие исследования в больнице, которая теперь называется Массачусетский центр умственного здоровья. Тогда она называлась Бостонская психиатрическая больница. Я узнал, что они получили грант от какого-то фонда для проведения исследований наркотика, о котором никто раньше не слышал. Наркотик воспроизводил что-то вроде временного психоза, сроком на один день, приняв наркотик, вы могли бы понять, каким был бы ваш психоз, если бы вы действительно им страдали. Это был не то чтобы официальный взгляд на этот наркотик, но все вокруг примерно так говорили о нем – все, кто был вовлечен в этот проект и кто позже принимал наркотик. Сплетни об этом ходили по всей больнице. Там была группа людей, которые встречались каждый день в отделении профессиональной терапии. Она состояла из директора, заместителя директора, медсестры, психиатра, рентгенолога, и прочих разных людей попеременно. Мы болтали, иногда выпивали вместе и т. д. И все интересовались этой темой, включая и пару гарвардских выпускников, одним из которых был я. Когда я впервые услышал об этом наркотике, он меня очень заинтересовал и я захотел принять участие в этом проекте. Участники проекта первыми должны были принимать это снадобье, чтобы определить, что это за штука.

Р. Ф.: Тим Лири явился через несколько лет и пошел шум и гам, появилось и стало приобретать форму движение. Ты все еще был в Гарварде, изменилось ли что-то в 1958-1959 годах, по сравнению с 1952-м?

Ф. С: Я думаю, он создал культуру. Он поймал в ЛСД другую сторону. Наша небольшая группа следовала психомиметическому определению наркотика, и все наши эксперименты не выходили за эти рамки. Некоторые люди становились ближе друг другу после этого, но я не думаю, что мы придавали этому какое бы то ни было духовное значение.

Р. Ф.: А само определение «духовное значение» было в кембриджском словаре к началу пятидесятых?

Ф. С.: Да нет, пожалуй. Все определялось строго клинической терминологией. В мой первый трип я провел пару часов в буйной палате, среди диких воплей умалишенных. Я занимался исследованиями и т. д. Я чувствовал себя вполне комфортно, я знал всех пациентов и все было в порядке вещей. Такой у нас был подход, полностью клинический.

Р. Ф.: Вам было разрешено принимать ЛСД за пределами клиники?

Ф. С: Ну мы делали это без разрешения, но это было не просто. Вещество было заперто в сейфе, но иногда бывали возможности кое-что откроить.

Р. Ф.: А вы знали в то время, что эти исследования финансировались ЦРУ?

Ф. С.: Нет, мы не знали об этом. Там было два исследования. Первое финансировалось Фондом Гешиктера – он был во главе, а второе – Обществом изучения экологии человека. Я ни разу не видел никого из Фонда Гешиктера, но я помню кое-каких людей из Экологии человека. Это была странная группа.

Р. Ф.: Какова была твоя реакция на развитие психоделического движения и выход его за пределы Гарварда в начале шестидесятых?

Ф. С: Ну что ж, я мог понять это. Я понимал, что происходит. Еще я предчувствовал, что Тима Лири ждут неприятности. Это было очевидно. Слишком много слухов ходило вокруг.

Р. Ф.: Считаешь ли ты, что он был беспечным или безответственным в своем поведении? Или ты считаешь, что все было правильно, смело, исторически оправданно то, как он пытался раздвинуть пределы дозволенного?

Ф. С.: Трудно сказать, потому что сам я не имею близкого отношения ко всему этому, но я думаю, что он сильно рисковал и вовсе не заботился о собственной безопасности. Я видел, что он вызывает огонь на себя. Вы можете отличаться от академических ученых эмоциональностью, духовностью и популярностью, но не стоит это афишировать. Можно все это делать, но при это сохранять видимость, что играете по их правилам. Я не говорю, что он делал что-то дурное. Я просто имею виду, что было очевидно, что должно что-то случиться.

Р. Ф.: И теперь вот уже без малого тридцать лет идет эта «война с наркотиками», огонь которой был зажжен тогда. Считаешь ли ты, что, если бы Тим был более осмотрителен и осторожен, мы могли бы избежать такого результата?

Ф. С: Я не думаю. Конечно, он способствовал этому, но если бы не он, то на его месте был бы кто-то другой. Пятидесятые были репрессивны во всех смыслах, это был такой убогий, тупой, нечестный период истории, когда все пытались изображать из себя какую-то норму, которой не существует в природе, на все был наложены запреты. Был особый запрет на сексуальность, и на самом деле на любой вид деятельности, который не касался зарабатывания денег и содержания семьи; а женщина должна была сидеть дома и быть опорой своему мужу. И вдруг открыть глаза на все это, показать, что открывается новый мир – если бы не Лири, на его месте был бы кто-нибудь другой. Было слишком много прессинга в обществе.

Р. Ф.: Разве этого прессинга было меньше, когда вы проводили свои первые эксперименты?

Ф. С: Конечно не меньше, но Лири вынес этот предмет на обозрение. Наши эксперименты оставались академических, научных, психологических рамках. К тому же это касалось только нашей группы, мы больше никого в наши дела не посвящали. Шестидесятые принесли много изменений в отношении к действительности. Было много разных перемен. Если вспомнить, сколько всего разного случилось в то время, то глупо обвинять или, если угодно, восхвалять одного Лири за все шестидесятые. Мне представляется, что все это было неизбежно, все, что произошло, должно было случиться. Тим был парень с большим эго, который просто поставил себя в центр всего этого и поднял шум вокруг. Такой человек всегда находится, и если не Тим, то это был бы кто-нибудь другой.

Р. Ф.: Когда я был в пятом классе, в 1967-м, мо учитель сказал мне, что LSD расшифровывется как Let’ Save Democracy (Давай спасем демократию). Конечно, это пролетело мимо ушей одиннадцатилетнего мальчишки, каким я был тогда, но через несколько лет это наконец дошло до меня. Если мы посмотрим на политический спектр, от авторитаризма до демократии, то увидим, что авторитаризм ориентируется на непробужденные массы, в то время как демократия опирается на народ, состоящий из сознательных, самоопределяющихся личностей. Таким образом, ЛСД, которое активирует пробуждение сознания анафема авторитаризму. Тим понял это и вынес свое открытия на всеобщее обозрение.

Ф. С.: Да, я думаю, это так, и хочу еще добавить, что он способствовал демократическому процессу, хоть это и дорого ему обошлось и вызвало сильную реакцию. Но всегда так бывает. Этого всегда следует ожидать, вне зависимости от того, кто является виновником начала процесса. И вы можете сказать: «Боже, он сделал еще хуже, чем было раньше». Я всегда говорил, что авторитаризм тоже работает с психологией индивидуума и, когда это авторитарно, оно просто не допускает в мозг лишней информации. Это как репрессивный диктатор, и оно ведет себя как деспот. Как нет различия между деспотом и нацией, так же нет разницы между эго и индивидуальностью. Что хорошо для меня, то хорошо для страны. Что хорошо для эго, то хорошо для организма. Разумеется, это неправда, но послания, приходящие с периферии, игнорируются, гонца казнят. Все эти вещи совершенно эквивалентны по сути. ЛСД – мощная сила в демократизации организма, так сказать, потому что то, что было внутри, становится снаружи, и вы не можете отличить одно от другого. Получив одно, вы получаете и другое.

Р. Ф.: Думаешь ли ты, что власти опасались именно этого и потому немедленно последовала репрессивная реакция? У меня есть подозрение, не знаю, может, это моя персональная параноидальная теория заговоров, что правительство уже давно получило от ЦРУ информацию о возможностях ЛСД, и… хотя, может быть, я переоцениваю умственные способности властей…

Ф. С.: Полагаю, что да.

Р. Ф.: Но они могли начать опасаться того, что большие дозы ЛСД, принятые в определенных обстоятельствах, могут привести к контакту не только с вашим глубоким подсознанием, но и с другими измерениям реальности, скрытыми за горизонтом основной парадигмы – с внеземным интеллектом, коллективным разумом, интеллектуальным единством жизни, живым Богом, с вещами, которые они не понимают и не могут контролировать, и поэтому не могут допустить, чтоб они оказались на свободе и гуляли сами по себе. И в ход пошла репрессивная реакция. Гарвард думал, что он избавился от Лири, а на самом деле он только дал его карьере наилучшее направление для развития.

Ф. С.: Да, конечно, у тебя правильный ход мыслей, но, на самом деле, я не думаю, чтобы они так глубоко копали. Просто они хотели оградить молодежь от схождения с проторенной тропы, хотели, чтобы она делала то, что ей положено делать, а не занималась невесть чем. Подобному страху не требуется интеллектуальное содержание. То же самое с академиками, когда кто-то делается чересчур популярен. Знаешь, меня пугает, как это обычно происходит. Мне это не нравится. И я могу назвать по меньшей мере двадцать причин, почему это плохо. Я думаю, с правительством было то же самое. Был просто страх. Это были наркотики, и это было зло, и это было то, что развращает молодежь. Я не думаю, что они заходили так далеко в своем анализе, до предметов столь мудреных, о которых ты говоришь.

Р. Ф.: Как ты полагаешь, шестидесятые принесли пользу? Я имею в виду, было движение, гуманитарное и экологическое движение против потребительства, против милитаризма, было пробуждение космического и экологического сознания, необходимых для выживания человечества. Считаешь ли ты, что это способствовало прогрессу гуманности в обществе?

Ф. С: О, разумеется, да. В шестидесятые произошли огромные перемены. Прежде всего, сексуальная революция; это была громадная перемена. Основная идея, которая господствовала в пятидесятые, это что женщина не интересуется сексом, что, несомненно является старой авторитарной традицией, подавлением женской сексуальности, потому что мужская сексуальность никогда никем особо не подавлялась. Теперь все давно позади. И наряду с этим произошло еще много всяких других вещей. Отношение к войне переменилось полностью. Раньше люди воспринимали войну как стихийное бедствие, как ураган, считали, что это чуть ли не действие самого Бога. А теперь они уверены, что войны можно предотвратить, что ее нельзя допускать. Если где-то кто-то сражается друг с другом, мы должны сделать что-то, чтобы остановить это. Это абсолютно новая идея. Раньше ее просто не было.

Открытия не очень большие, но все же Филипп Слейтер рассказал кое-что. Что-то скажут другие?

Продолжение